Борис Шишло доктор этнологии

Борис Шишло доктор этнологии, искусствовед

Зав. отделом Сибири, Музей человека, Париж, Франция

«Метаморфозы бубна»

Обитатель мегаполиса, чью жизнь плотно спеленала материя асфальта, бетонных конструкций, уличных шумов и представлений, имеет возможность обрести полную свободу в мире художника Азата Миннекева.

Свобода - именно то чувство, которое в его картинах подарено светом простора и цветом пространства, мягкими движениями линий без углов, позволяющие глазу, освобождённому от резких подвохов города, увлечь нас, вслед за “Полётом шамана”, в те голубые дали, которые манят нас в глубинах подсознания, в наших снах, мечтаниях.

В том мире, куда нас отправляет Азат, конечно узнаётся далёкая Арктика, Берингия, американский берег которой ему знаком так же хорошо, как мне - чукотский. В том мире также присутствует, родная Азату и близкая мне Центральная Азия кочевников, с её эпическим пафосом древних легенд и мифов. Но все угаданные здесь реалии, от эскимосских бубнов и гарпунов, алеутских масок и иранских миниатюр, которые можно видеть в музеях, являются не более чем "этнографическим сором", из которого картины растут так же хорошо, как стихи (при условии, конечно, что художник или поэт - Богом данный садовник).

Так шаманский бубен за стеклянной витриной начинает глухо рокотать и излучать солнечную энергию тем более естественно, что сам сотворён по образу и подобию небесного светила. Предметы той общей нам всем эпохи, из которой мы все вышли и в которую нас возвращает Азат, эти предметы, в отличие от нашего времени, не столько материальны в своей природной плоти, сколько духовны.

Бубен в руках “Хозяина солнца”, возникающего из скальной глыбы с непроницаемым ликом индейского вождя, исторгает на пресмыкающийся пред ним Средний мир светозарную лаву, сполохи которой в Верхнем мире заметит и истолкует своим подопечным сибирский шаман. Растянутая руками двенадцати эскимосских «апостолов» шкура моржа подобна опрокинутому на землю солнцу; отталкиваясь от золотистой, звонкой поверхности, которой, тринадцатый – в ритуальной игре “Налукатак” – летит навстречу жаркой планете. Первозданный сосуд, который “Хозяйка дождя”, самозабвенно отдающаяся акту творения, лепит то ли из глиняных жгутов, то ли из покорных ей тел пресмыкающихся, сам является моделью нашей маленькой планеты, лоно которой оплодотворяет живительная влага, чьи голубые потоки стекают цветом покрывала, на плечи богини земного космоса.

В первозданном мире Азата доминируют природные цвета неба, воды, трав, охристой земли; формы природных и рукотворных объектов, тела камней, людей и животных повторяются друг в друге. Художник солидарен с концепцией анимистического общества, согласно которой всё видимое вокруг одухотворено, управляемого единой движущей силой (anima - “жизненное начало, душа”), и реализует её своими средствами на плоскости холста. Подобие человека морскому исполину (“Два моржа”) подчеркнуто не столько этнографическим уподоблением лабреток, украшающих углы рта старого эскимоса, клыкам зверя, но единым абрисом двух слитых фигур, обкатанных ветром, морем, неумолимой судьбой, предназначенной каждому. “Какие толстые моржихи”, — восклицают два друга, плывущие на небольшой байдаре, обтянутой моржовой шкурой. Мы не видим объекты их эротических аллюзий, но понимаем, что это они о морских самках, развалившихся на соседней льдине и напоминающих им своими крупными формами наиболее вожделенных земных подруг.

Замечательно, что во всех сюжетах, столь привлекающей его охоты, Азат избегает жестоких подробностей, и эта нелюбовь к красному цвету крови опять-таки скрыта в его мировоззрении, которое он разделяет со своими героями: охота у них и у него это не «способ производства», но игра, соревнование в силе, первенстве, ловкости. Охотник здесь - не столько добытчик пищи, сколько Homo Ludens (Человек Играющий). “Охота на котиков” и “Охота Гурхана” разделены временем и пространством, но фигуры в той и другой объединены тем же круговым движением, что помнится нам по знаменитому “Танцу” Матисса. Художник, как опытный балетмейстер, расставил арктических охотников на сцене эфемерного лета, так что ритуальный танец их, предвещающий жертвенный церемониал и богатый пир, рисуется разнообразием поз, акцентированных тёмными линиями смертоносных орудий.

Азат неравнодушен к танцу, этому древнейшему выражению чувств и мыслей с помощью экспрессии тела. Укрощение жеста — искусство танцора, а фиксация удачного жеста — желанная добыча художника. В “Учителе танца” мы встречаемся с разгадкой тайны первобытного балета. Его герой имитирует жесты сверхъестественного орнитоморфного персонажа: распростерший руки-крылья в пассионарном прыжке, преодолевает он законы гравитации и устремляется ввысь. Теперь оба, учитель и ученик, вовлекают в свою страстную пантомиму природные элементы, и вот уже само небесное светило оказывается в плену голубого вихря, образованного круговыми движениями двух тел. Танец правит миром.

Мы не видим скрытого лица танцора. Он откроет его в другой картине, приподняв маску над головой. Но стало нам что-то понятней, когда мы взглянули артисту в глаза? Вряд ли. Это он, наблюдающий за нашей реакцией, понял нас. Лик художника расплывчат и загадочен, как в великолепной картине “Отражение”. Понять его можно как раз, всматриваясь в живописные отражения, меняющиеся маски — картины Азата, в каждой из которых он, однако один и тот же.

Азат. На всех тюркских языках это слово, пришедшее из иранского, звучит как "Вольный", "Свободный". Шаманский бубен Азата - это туго натянутый холст, а его звуки - это краски, уводящие нас за его рамки и создающие то магическое бесконечное пространство, откуда так трудно возвращаться вновь в тупики города.